Форум » Общественная жизнь Сибири, города и веси » Жизнь обывателей в городах Сибири » Ответить
Жизнь обывателей в городах Сибири
Сибирецъ: Из дневника Зиновьева, ротмистра Казанской стрелковой дивизии. 7 ноября 1918 г., г. Ново-Николаевск. "Невольно поражает уклад местной жизни. Как мало коснулась эта война здешних обывателей! Произошла революция и почти никаких изменений в бытовых рамках населения не внесла. Никаких лишений или стеснений сибиряки за эти годы не испытывали. Живут почти так, как жили и до войны. Народ очень сердечный и гостеприимный"
iii:
Sibirak: Интересный отчет о бале и немало кузнецких фамилий! А известно из какой газеты эта вырезка?
iii: Выше выдержка из газеты "Сибирская жизнь" за май 1908 г. А ниже тоже из газеты "Сибирская жизнь" от 26 апреля 1907 г. Мой дедушка И.И.Дьяков баллотировался... А выборы совсем такие, как и сегодня.
Sibirak: Да, все три кандидата Попов, Минералов, Дьяков были известными и уважаемыми людьми в Кузнецке
iii: Сохранилась у меня бабушкина открытка... Точнее, открытка, написанная ещё до свадьбы моих деда и бабушки из Салаира в адрес деда в Кузнецке. Кто такой Александр? Какая с ним родственная связь? Пока не ясно. Но он называет Александру Александровну (ур. Сретенскую), мою прабабушку, бабушкой, а Иннокентия Ивановича Дьякова, её сына, дядей... Не понятно... Может быть, был сын у Сергея Сретенского, брата Александры Александровны, по имени Александр? Кто ещё мог звать бабушкой Александру Александровну? Ведь известно, что у неё было только трое детей - мой дедушка Иннокентий Иванович и две его сестры Анна и Агриппина. Никакого Александра в связи с ними не было... Дорогие барнаульцы! было бы здорово, если кто-нибудь из Вас попробовал бы узнать, кто такие этот Александр и Мари... Свадьба этой пары была 24 августа 1907 года. Хоть бы фамилию узнать... Явно, близкие люди, а ничего не известно.
iii:
ГончаровЮ.И.: Ниже будут опубликованы воспоминания Владимира Ивановича Шемелева- в 1917г. председателя Барнаульского Совдепа.
ГончаровЮ.И.:
ГончаровЮ.И.:
ГончаровЮ.И.:
iii: Из открыток моей бабушки.
iii: Дорогие форумчане! Прислала мне Светлана Тирская (из "Алтайской правды") такую информацию: "1910 В Барнауле имелись учебные заведения: реальное и духовное училища, городское 2-х классное училище, 3 городских приходских школы для мальчиков, также для девочек, городские приходские смешанные, "Николаевское" училище, приходское для девочек Министерства Народного Просвещения, женская гимназия, 2 начальных с 3-мя отделениями, училище ОПОНО, 5 церковно-приходских школ, одна воскресная школа ОПОНО, школа 3 разряда Общества взаимопомощи приказчиков. Кроме того: частное училище госпиталя Дьяковой, ее же детский сад, частная женская гимназия М. Ф. Будкевич с правами казенной." Моя бабушка - Раиса Алексеевна Дьякова (ур. Фонарёва) замужем за судьёй Окружного Барнаульского суда Дьяковым Иннокентием Ивановичем. Они приехали в Барнаул как раз в 1910-м. ... А в 1909-м, ещё в Кузнецке у них родился сын Вадим. В 1912 в Барнауле родилась дочь - моя мамам Ариадна... Как Вы думаете, это моя Дьякова владела частным училищем госпиталя и детским садом? (http://www.lik-bez.ru/archive/zine_number1845/zine_arhiv1858/publication1878) Вот ещё приписка Светы Тирской: "Что удивительно, сколько я уж темой занимаюсь, но ни разу ни про госпиталь, ни про училище-д/с не читала. Тут только ЮИГ поможет.... Или на форуме разместите. Если госпиталь - может, по делам врачей кто знает Дьякову. Может, в каких старых газетах и были какие объявления, но ни в архиве, ни в мемуарной л-ре не встречала." Не знает ли кто-нибудь что-то об этом? Так хотелось бы разобраться!... Юрий Иванович! Здравствуйте! Может быть Вы что-то знаете?
ГончаровЮ.И.: Из книги С.Залыгина "Моя демократия" А вообще-то я видел многих дореволюционных интеллигентов (они были моими учителями в школе, а отчасти и в институте), и у меня сложилось впечатление, что самыми идеалистическими, самыми бескорыстными и самыми неустроенными в жизни были не потомственные, а интеллигенты именно первого поколения, выходцы из "низов". Собственно говоря, в этом меня убеждала вся моя детская жизнь в Барнауле. Барнаул был тогда городом ссыльных - и еще дореволюционных, и тех, кто ссылался уже советской властью. Ссыльное население чувствовало себя чем-то единым независимо от политических взглядов: меньшевик ты, или эсер, или анархист - не имело значения. Я даже и не помню их политических взглядов, была другая оценка - порядочность. Порядочность собственная и всего того клана, к которому ты принадлежал. В детстве я много болел, перенес ряд инфекций, и к нам домой систематически приходили врачи Элисберг и Казаков (Элисберг вскоре был расстрелян), но я не помню случая, чтобы возник вопрос о вознаграждении врачебного визита. Отец тоже много болел и ходил к тем же врачам, они и ему помогали как могли, устраивали его в больницу. Мы жили бедно, можно сказать, нищенски, иногда занимали комнатушку в коммуналке, а нередко жили в углах, то есть в комнатах проходных. При всем том я не помню случая, чтобы отец или мать посетовали на судьбу, поставили своей задачей изменить ее к лучшему. Они были непротивленцами. Раз в неделю мама варила мясной суп, мы ели его на первое, а на второе - сваренное в нем мясо. Основным же питанием были каши - пшенная и более высокая рангом гречневая. Не помню, когда первый раз в жизни я ел покупной торт или покупное печенье, наверное, когда мне было лет за двадцать. А может быть, и позже - в тридцатые годы торты тоже были "не в моде". Однажды отец потерял три рубля, отец и мать ночами, когда я уже засыпал, считали - как им теперь быть до следующего жалованья? И надо же, в те же дни я нашел на улице около кассы кинотеатра десять рублей! И отец и мать много читали (вслед за ними и я). Любимым писателем матери был Лев Толстой, отца - Владимир Короленко. Вспоминаю еще, что Ленина, Троцкого, Луначарского и Чичерина родители иногда поминали словом "предатель", то есть предатель интеллигенции. Семашко, народный комиссар здравоохранения, так не обзывался - он на любом посту оставался "доктором". Каждую весну по семьям таких вот интеллигентов ходил какой-нибудь молодой человек и просил на "побег товарищу", и мать уже в январе вздыхала: скоро весна, надо как-то выкроить полтинничек на "побег товарищу". Чаще всего беглецом оказывался Гвиздон - маленький, рыженький меньшевик, польский еврей, лодзинский портной. Он "бегал" каждую весну, и каждую осень его возвращали с польской границы с прибавлением срока ссылки. (В конце концов он, конечно же, был расстрелян.) Он говорил на множестве языков (некоторое время был еще и механиком на океанском корабле, побывал по всему свету), но говорил так, что с первого раза его трудно было понять даже по-русски и, видимо, по-польски. В Барнауле он слыл неплохим портным. Отец не раз говорил Гвиздону: - Ну чего тебе неймется? Каждый год бегаешь - и все напрасно! - Павел Иванович! - отвечал Гвиздон. - Я все равно убегу в Польшу, в город Лодзь. Я выпишу туда свою жену с деточками, - (у Гвиздона была русская жена-громадина, она каждый год рожала ему маленьких), - а тебе сошью костюм - ты в жизни не носил, носить не будешь, если я не убегу. Все еще не понимаешь? Вижу - не понимаешь... Жаль, жаль! - Костюм ты мог бы сшить мне и в Барнауле! - В Барнауле? Ты в уме ли? Да разве может быть в Барнауле такой матерьял, как в Лодзи? Да в твоем Барнауле и утюга-то настоящего портновского не было и нет! Швы разгладить во всем городе негде! А называется "город"! При всем том Гвиздон был очень начитанным и знающим политиком, участником ранних лодзинских рабочих организаций. Маркса он знал назубок. Каждую неделю ссыльные ходили в ГПУ отмечаться, и Гвиздон при отметке спрашивал: - Товарищ! Гражданин! Я тут перевоспитываюсь на платформу советской власти, Маркса студирую, а у меня случай случился: никак не пойму Маркса насчет труда и капитала. Честное слово - столбняк! Будьте добры, у кого бы, у настоящего партийца, мне получить разъяснение? Прямо необходимо, иначе - могила, и боль-ше ничего! Настоящего партийца не находилось даже в окружкоме ВКП(б), где его ненавидели лютой ненавистью. Мой же отец не имел никакой специальности и в конце концов стал продавцом единственного тогда в городе книжного магазина, мать работала далеко не всегда, так как ухаживала за больным отцом, если же отец оказывался без работы, она устраивалась библиотекаршей в детскую библиотеку - там всегда находилось хотя бы и временное место, а я радовался: книг, самых интересных, у меня становилось навалом. И книжный магазин, и библиотека были теми местами, куда ссыльные интеллигенты сходились "поговорить", вполне, я думаю, безобидно, просто ради обычного общения. Таким образом, мои родители были как бы связными. Я же был посыльным у одной совершенно необычной фигуры - ссыльного Георгия Сергеевича Кузнецова, меньшевика, активного члена Второго Интернационала, лично знакомого с Плехановым (а Плеханов и Мартов были чуть ли не единственными политиками, признаваемыми кланом барнаульских ссыльных). Род мастеров Кузнецовых начинался со времен адмирала Ушакова, под руководством которого деревенские братья Кузнецовы строили русский флот в Одессе, а потом пошло и пошло - Кузнецовы стали выдающимися, великими мастерами. Георгий Сергеевич трудился на самых крупных предприятиях России - в Екатеринбурге, в Екатеринославе, в Питере. Путилов заключал с ним контракты, в которых предусматривалось, что сыновья-гимназисты Кузнецова имеют право входа в любые цеха Путиловского завода в любое время: Кузнецов хотел воспитать их все в том же потомственно-мастеровом духе. Это не удалось, его уже взрослые сыновья жили в Барнауле с отцом, но неизвестно, чем занимались, по-моему, ничем. Георгия же Сергеевича советское начальство вынуждено было уважать и даже любить, он мог восстановить разрушенный цех, с первого взгляда оценить любую новую машину - на что она способна и какой ей требуется уход. Был такой случай, когда он починил мотор самолета, хотя до этого никогда в жизни самолетов не видел. Он знал несколько европейских языков, так как не раз бывал в эмиграции и обладал удивительной памятью: помнил каждую страницу прочитанной книги и очень удивлялся тому, что далеко не все могут так же. Где-то к концу двадцатых годов была введена практика, в соответствии с которой меньшевик или эсер выступал в печати с письмом по поводу своих прошлых ошибок и заблуждений и с признанием советской власти. В газете "Красный Алтай" опубликовал такое письмо и Кузнецов. Ему тут же подали вагон, в котором он уехал на Украину и стал там директором одного из крупнейших заводов, через три года он был расстрелян. Хотя он и не вел со мной никаких разговоров, я все равно был подавлен этим человеком, его неторопливой, неразговорчивой умелостью. Ничего подобного в нашем клане (не нахожу другого слова) не было, он представлялся мне волшебником: невысокого роста человек, седеющий, даже седой, очень не любивший что-либо рассказывать о себе, о своих встречах с Плехановым, с Мартовым, с Вандервельде - а я уже знал эти имена, - с глуховатым голосом и помнивший все на свете. Я разносил его записки (телефонов же не было) в разные учреждения и разным лицам. Я уверен, что в записках, которые я передавал, не было ничего политического, он никогда бы не позволил себе подставить меня, а через меня и моих родителей. Индустриализация России была его мечтой, я думаю, именно поэтому он и написал свое письмо в "Красный Алтай" и согласился стать директором советского предприятия. Другое семейство, которое было очень близко и мне, и моим родителям, - это Швецовы. Николай Аркадьевич Швецов, раз и навсегда эсер, красивый человек с безупречной военной выправкой, отвоевавший всю мировую и чуть ли не всю Гражданскую войну, был, пожалуй, наиболее откровенным антисоветчиком, он имел большой опыт конспирации дореволюционной, пользовался этим опытом и при советской власти: устроился на работу бухгалтером куда-то в милицию. Не могу не рассказать об истории нашего знакомства. Мы шли с мамой по тихой барнаульской Бийской улице, мама держала меня за руку, мы мирно беседовали, как вдруг из-за угла вынырнула женщина - в пенсне, чуть растрепанная и в какой-то явно еще довоенной шляпе. Увидев нас с мамой, она резко остановилась, мама остановилась тоже, некоторое время они внимательно смотрели друг на друга, потом эта женщина бросилась к маме: - Вы - Залыгина? - Да! - подтвердила мама. - Каким-то образом мы, кажется, знакомы? - Ну да, ну да - моя сестра была знакома с вашей сестрой Людмилой в Ярославле и рассказывала мне о вас. Вы - Любочка? - Любовь Тимофеевна! - подтвердила мама, и на другой день мы все трое - отец, мама и я - были у Швецовых в гостях. Дом Швецовых вообще стал самым приветливым для всяческих встреч, там-то чаще всего и стали собираться все наши знакомые. Что делали? Пели песни на стихи Некрасова ("Волга-Волга, весной многоводной ты не так заливаешь поля, как великою скорбью народной переполнилась наша земля..."). Я тоже пел и даже верил в то, что у меня есть голос. Но больше чем пел, я переживал песни. Мы пили чай с сухариками, а иногда и с печенюшками, которые готовила Елизавета Ивановна, хозяйка дома. Чтобы на столе было что-то спиртное, я не помню. Может, и было, но так, чтобы дети не видели. Анастасия Цветаева поведала бы об этом знакомстве как о чем-то невероятном, даже мистическом, но для участников встречи случай был обыкновенным, самим собою разумеющимся: все эти люди узнавали друг друга с первого взгляда, никогда не ошибаясь (может быть, им опять-таки помогал конспиративный дореволюционный опыт). Политические разговоры в этой компании, конечно, велись (преимущественно в отсутствие детей), но споров между, скажем, эсдеками и эсерами не было - уж очень ценилась дружба, доброжелательство. Советскую власть почти не задевали - каждый имел о ней свои представления, но почему-то все с огромным интересом относились к деятельности Второго Интернационала и к материалам, которые публиковала нелегальная газета ("Социал-демократ", если не ошибаюсь), издававшаяся, как я понимаю, за границей. В этой среде был даже свой собственный язык, свои обозначения: если заходил разговор о каких-то интимных отношениях, говорилось: "она ему „симпатична"" ("весьма симпатична"), люди же подразделялись на "интересных" и "неинтересных", слово "болезнь" заменялось словом "недомогание" - сильное и даже очень сильное, но - "недомогание", о ГПУ, как правило, говорили - "три буквы", расстрелы назывались "концом": "он получил конец". Много говорили о только что прочитанных произведениях художественной литературы. Мы, дети, после чая с печенюшками играли и шалили до полного изнеможения. До изнеможения играл и шалил с нами и красавец ирландский сеттер Дружок. Швецовы жили далековато, на горе - так обозначался в Барнауле этот район, а возвращались гости уже поздненько - это было небезопасно: по ночам прохожих раздевали, иногда до белья включительно. Большой дефицит одежонки и обувки был в те времена (я много лет ходил в черно-белых штанах, пошитых матерью из одеяла, а свой первый костюм купил на первую зарплату агронома, лет уже в двадцать). Учитывая это обстоятельство - грабежи, - нас провожал Николай Аркадьевич Швецов, он шел впереди своих гостей, а завидев какую-либо фигуру в темноте, громко и требовательно кричал: "Постор-ронись!" Так в ту пору конвоировало ГПУ арестованных, когда вело их или в подвал на улице Анатолия (местный большевик), или на расстрел. В тот же миг прохожий куда-нибудь исчезал. Тем более что ГПУ расстреливало и на нагорном кладбище, а это было в том направлении, куда мы шли. В обратный путь Швецов пускался один, но никогда и никто на него не решался напасть: он умел ходить так, что ни у кого не оставалось сомнений - в кармане у этого человека револьвер. Нас, ребятишек, родители везли из гостей в санках. Господи, какое это было блаженство - дремать закутанным в мамину шаль, еще в какие-то теплые тряпицы и одежки, слушать скрип полозьев и обрывками вспоминать только что проведенный в гостях вечер, уже обратившийся в сказку! Когда Кузнецов опубликовал свое письмо, а затем уехал на Украину, это и у взрослых, и у меня - его посыльного - вызвало шок, но шок опять-таки молчаливый: в среде этих людей не принято было судить и обсуждать друг друга. Можно было отказаться от того или иного знакомства, можно было отказаться от всех знакомств, но все это должно было происходить молча. Кто как устроится - дело каждого, и дело каждого про себя осудить или принять поступок другого. Мои родители, те к слову "устраиваться" относились неприязненно. Помню, один ссыльный социал-демократ из Перми (из Мотовилихи) поступил на службу в должность заведующего столярными мастерскими, и отец с матерью с явным неодобрением говорили о нем: "устроился"! В начале тридцатых годов от нашего клана не осталось никого, почти никого: наша семья, да еще семья Швецовых, - остальные или были репрессированы, или убежали куда-то дальше Барнаула. Дома меня очень рано приучили к труду - лет шести-семи я уже подрабатывал: кормил соседских кур и поросят, таскал по полведра помоев на помойку, если соседка стирала или мыла полы. Будучи учащимся техникума, студентом вуза, я обязательно где-то работал всерьез, в штате (то ли в газете, то ли в вечерней школе, то ли при каком-нибудь состоятельном клубе вел литкружок), и так я мог помогать родителям. Другую свою особенность я, наверное, приобрел тогда же, в детстве: это нелюбовь к политике. Я читаю политические статьи, иные - с большим интересом, но не представляю себе политика, да еще и карьериста - а это вещи почти однозначные - как человека. Я никогда не написал бы толком политика как героя своего произведения, не смог бы. (И многие писатели, я знаю, этого не могут.) В детстве, да и в юности отец несколько раз пытался просветить меня на этот счет, но мама была категорически против: - Вырастет - сам разберется! Я вырос, но не разобрался. И не жалею: у меня есть другие, более существенные для меня интересы. Бывало, отец приносил домой нелегальные социал-демократические издания, советовал прочесть. Мать, наоборот, читать не советовала: - Нужно очень многое знать, чтобы понимать в политике. Просто так, с ходу, это невозможно! Просто так - очень легко искалечиться!
ГончаровЮ.И.: iii Ирина Михайловна-это для Вас (не Ваша бубушка, но м.б. родственница?)
iii: Спасибо, Юрий Иванович! Я уже встречала эту информацию, но пока не знаю, кто это... М.А.Дьякова... Присылайте, пожалуйста, если попадётся что-то ещё.
ГончаровЮ.И.: Дьякова Мария Ардалионовна.Кто такая- выясню.
ГончаровЮ.И.: Ирина Михайловна, М.АДьякова не из ваших.Она была учительницей в Самаре, откуда перебралась в Барнаул.
iii: Спасибо большое. Всё понятно. Наверное, действительно она не из моих... А жаль...
iii: Хотелось поделиться... У меня генеалогическая радость. Примерно год назад я поместила на своём сайте и EtoRetro фотографию, как я думала, друзей моих предков - Павловых (друзей бабушки Дьяковой Р.А. и деда Иннокентия Ивановича). Примерно через пару месяцев фотографию обнаружили потомки Павловых из Томска и выяснилось, что Павловы не только друзья но и родственники - сестра деда выйдя замуж стала Павловой Анной Ивановной. Открылась для меня целая большущая ветвь родословного древа, я узнала о самых глубоких своих сибирских предках. Информацию продолжила в статье Зилинги - фамилия мужа старшей дочери Анны. А дня три назад ту же первую фотографию в интернете нашли потомки сына Анны Ивановны (Павловы-Дудкинские). Вот так обнаруживаются иногда родственники, о которых и не знаешь ничего... Рада буду, если попадутся кому-то на нашем форуме эти фамилии.
Oigen Pl: Дефицит товаров и быстро растущая дороговизна создавали иллюзию возможности быстро обогатиться. Символом этой иллюзии стал «спекулянт». Весь период Гражданской войны «спекулянты» были главными персонажами хроник и фельетонов сибирских газет. Вот один из фельетонов, опубликованный в газете «Алтайский день»: Я спекулянт - торговец «честный». Товар и совесть - все продам; Был я лишь лавочник безвестный, А ныне - кум я королям <...> Кому реакция помеха, А мне отличная еда И глад, и мор - моя утеха - Мила мне всякая беда... <... > Борьба со мною невозможна - Живуч, как царский интендант - И всем признаюсь я не ложно: «Я - спекулянт, я - спекулянт! - http://cyberleninka.ru/article/n/ot-mala-do-velika-spekuliruyut-na-chem-tolko-vozmozhno-gorodskie-rynki-v-beloy-sibiri-1918-1919-gg#ixzz2qphSHIKd
полная версия страницы